Все же Люк слишком хороший. И для этого мира, и для какого бы то ни было ещё. Благодарит.
А Энакин лишь горько кривит губы. Возможно, стоило умереть лишь затем, чтобы вернуть возможность делать так. Выражать отношение одним своим видом. А Люк ведь и правда не понимает, что ему ничего не стоит? Рыба. Всего лишь.
Люк благодарит. А Энакин морщится и клянет молчаливо самого себя, свою жену, их дурного бесталанного мастера и судьбу в целом. И-избранные, чтобы все это. Как красиво звучит! Как много Силы! Как красиво можно стоять, и что в итоге?
Вечное одиночество, когда цепляешься за дух человека, с которым и с живым говорил меньше пяти раз? Лицом лицо вообще видел лишь однажды. Дурные слепые глаза, все равно же ничего не… неважно.
Дело же даже не в рыбе этой грешной. И не в присутствие, а в том, что такая благодарность, чистота и искренность? Они убивают. Медленно, словно снова оказался брошенным в лаве на Мустафаре, и уже нечего ждать. Да и жить почти незачем. Только вот разве что ради этого несмышленыша, его мамы и сестры.
Которым ты совершенно, абсолютно и точно не нужен. И не был. Ни-ког-да.
А должен был. Не просто быть рядом, но защищать, растить и научить. Хоть чему-нибудь, и уж точно, как не надо запираться на дурацкой планете,  где вновь находить неведомую хрень, напоминающую, сволочь, что, де, от судьбы не уйти. Куда бы не спрятался, а приключения все равно найдут, и спокойно жить нельзя.
- Я помогу, - зачем-то говорит Энакин, а потом морщится и дублирует то же письменно, с помощью воды. Наверное, нужно у Люка попросить датапад, переписываться в две стороны уже не так нелепо.
Его голос крайне спокоен, а на лице остается только кривая усмешка.
А гроза – сейчас – так точно дело его дурного характера.
Поднять какой-то мешок с рыбой, осторожно поддерживать сына в надвигающийся шторм и упорно пытаться успокоится. Потому что идет Люк тяжело, чуть опустив плечи и смотрит настороженно, даже как-то обреченно.
Найти бы всех тех сказочников, что рассказывают сказки и верят в них потом так сильно, что все сбывается. И заставить пожалеть.
Показать, что Избранных нет. И мессий нет.
Да и абсолютного света – тоже.

Энакин опускает рыбу туда, куда говорит Люк. И наблюдает за ним весь день, ходит едва ли не второй тенью, хотя и терпеть не может ныне обычное течение времени. Наблюдает. Молчит.
Иногда едва слышно передвигает вещи, ерошит сыну волосы, слушает.
Знает, что сын не хочет, чтобы Энакин шел в пугающую неведомую пещеру. А сам бывший ситх убежден, что идти нужно. И даже не потому, что он мертвый, и, как там говорится? Все уже случилось?
О нет. И призрака можно развеять, с ума свести, поставить себе на службу. Учитывая сказки джедаев о потенциале Энакина и возможных опасностях от него, случится может всякое. Только вот останавливаться в перечень умений у него не входило никогда. Иначе бы не полез на кар, едва сумев встать со скамьи после своей первой Бунта-Ив. Спасибо Силе и бедная мама, как она не умерла от страха за время его восстановления?
Энакин смотрит на Люка и не знает, как вообще можно осмыслить все, что чувствует прямо сейчас. И при этом, не показать ничего, кроме железобетонного спокойствия и уверенности, что все можно исправить.
Когда хочется не сидеть, а бежать и помогать, делать, что угодно.
И знать, что это ненужно. Люк, слишком хороший, добрый малыш Люк, который опасается, что с отцом что-то случится и не хочет отпускать его в очередную неведомую дыру. Когда сам отец – кровавое чудовище и просто совершенный незнакомец.
Энакин не боится за себя. Но ему – надо быть честным хоть с самим собой – страшно, что сын останется совершенно один. Поэтому он стискивает зубы, наблюдает и пытается понять, чем живет и как думает этот совершенно несносный малыш с чуть поникшими плечами и легкой походкой. А когда Люк наконец ложится, Энакин не движется, против обыкновения, ближе и не рассматривает расслабляющиеся черты лица.  Просто ощущает щемящую нежность, почти беспомощную и абсолютно иррациональную. Такого он не ощущал даже тогда, когда лишь узнал, что Люк существует, не умер. И даже когда Падме сказала, что отцом он в принципе будет.
В тот момент Энакин чувствовал даже не растерянность, а какую-то неизбывную уверенность, что все правильно. И желание успокоить Падме, которая отчетливо чего-то боялась и волновалась.
Хотя знала уже явно не первый день.
Тогда Энакин думал, что любимая жена опасается его реакции. Ныне почти уверен, что дело было совсем не в детях. Только вот задумываться, было ли то опасение за его жизнь, или просто уже начинались все эти политические заговоры. Неважно это. Ни к чему.
Он просто, склонив голову, смотрит на сына. Тянется к нему почти на инстинктах сквозь Силу, вновь натыкается на преграду. И грустно улыбается. Интересно, ее можно проломить? Теперь, когда ясно, что преграду держит сам Люк?
Наверное. Скорее всего.
Ломать защиту других джедаев у лорда Вейдера получалось. И иногда для этого даже не приходилось пытать. По крайней мере, физически. Получится ли с Люком? Вероятно. Особенно сейчас, когда сын засыпает.
Энакину мерзко, что он вообще об этом думает. Но при этом не может не думать, что куда проще снести защиту начисто, расставить силки для неведомой твари, притаиться и поймать, когда придет забирать свой куш. Так просто. Быстро.
Эффективно.
Мерзко, от того, что даже не стыдно. Вот только останавливает даже не осознание, что Люк возненавидит и будет боятся – Сила Великая, Энакин все еще помнит, как ощущался сын, когда чувствовал к нему эти эмоции. И нет, это не было приятным или даже нейтральным воспоминанием, но смирится с чужой ненавистью проще. Чем с той постыдно простой истинной о том, как Люк сам себя калечит. И даже не физически.
Хуже.
Сложно отступиться. Сложно сидеть без дела, когда начинаешь понимать хоть что-то. Энакин смотрит на ворочающегося сына и вспоминает мать. И себя, тогда еще совсем маленького. Когда Уотто впервые решил отправить его в пустыню без себя – но вместе со Шми. Притом, что у мамы оставались ее обязанности, и их невыполнение обернется большой бедой.
Он тогда смотрел и серьезно говорил – нет, не о том, что уже большой, почти совсем взрослый. Но о другом, о том, что, мама, мои решения нужно уважать. И работать вместе. Ведь только так можно выжить – и вырасти.
Когда Энакин вернулся, мама испекла свой дурацкий, переслащенный пирог Чакката. И Энакин в душе негодовал, но честно ел слишком приторную, праздничную гадость.
Энакин хочет уважать своего сына. Не относится снисходительно и свысока, как относился к юному повстанцу, упорно отрицая категоричное «преступник», «террорист». Не пытаться уберечь от всего на свете, с трудом отпуская в мир собственных ошибок. И не давая даже понять, что «слишком поздно»  – это не потому что всю начинку извечного ивл-костюма коротит от молний, а просто потому что слишком поздно уже слишком давно. И не было никогда того образцового джедая, о котором мог петь свои песни старик-джедай Бен Кеноби. И даже рыцарь – с натяжкой.
И был мальчишка, который сумел повзрослеть по-настоящему, лишь только все потеряв. Что вот  он, Дарт Вейдер, Энакин Скайуоке – настоящий человек. Палач, убийца, главком и цепной пес Императора. В прошлом джедай, генерал Республики и раб.
Другого нет. И отца у Люка иного тоже – нет.
В отличие от Ее Высочества Леи Органа Люку подобной милости не дали. Зато в полной мере отвесили своих убеждений. Так зачем малышу такой груз сверху?
Такой отец?
Энакин улыбается невесело, широко – совершенно фальшиво. Так улыбаются мальчики-генералы, которые ничего не могут. Которым никто не верит. А они все бьются и бьются в закрытые двери.
Привычка.
А потом Энакин Скайуокер просто нелепо рассказывает сказки до утра. Спящему сыну сорока шести лет. Но – плевать. И даже плевать, что слабость, потому что, на самом деле, это когда-то была лишь мечта, единственная самая светлая мечта. Которая очень помогала держаться в том абсолютном непонимании происходящего от назначения «телохранителем канцлера и шпионом Совета» до начала чистки джедаев. Почему-то Энакина успокаивала именно воображаемая картинка, как он будет рассказывать собственному ребенку все сказки. Все, которые знает, абсолютно, по одной на каждую ночь.
Наверное, потому что слишком любил, когда мама рассказывала ему. А слушать он их успевал лишь когда болел и не засыпал слишком быстро, вымотавшись за день.
Энакин надеется, что смешная Беру тоже умела читать сказки.
Но все равно рассказывает их своему спящему сыну, который совершенно точно не сможет их услышать. Никак.
Исполняем мечты, да? А может быть, злобная ты душа, надеешься, что сын прав? И потеряешь разум, а может, окончательно умрешь?
Глупо. Слишком глупо везде искать смысл. Энакин просто слишком устал делать все по правилам и потому что нужно. Иногда ему просто хочется.
А на рассвете Энакин тихо встает и уходит.

Чтобы так же тихо остановится на пороге пещеры, посмотреть на розовеющее небо. И пойти искать зеркала, тьму и что-то еще.
Что-то страшное.
А в зеркалах Энакин не отражается. Совсем.
Наверное, потому что и не приближается слишком близко – и не применяет Силу, совсем. Напоминает себе, что пришел разобраться, понять, а не пытаться бить с размаха.
Он просто садится. Отпускает себя, все, даже защиту, сливается с фоном.
И слушает.
С трудом удерживаясь, чтобы не концентрироваться на самом интересным. А просто становится всем окружающим – пустотой, интересом, почти зеркалом, принимая и отражая, никак не оценивая. Никак не реагируя.
Наверное, именно это старый зеленый магистр Йода имел ввиду под словами «слияние с Силой». Когда свои мысли уже практически неважны, они просто фиксируются, откладываются – и текут дальше. Они просто уже не контролируются. И то самое страшное, что Энакин (или Вейдер, или кто-либо еще) пытался сначала спрятать, потом побороть, а после контролировать.
Безумие? Неправильность? Не такой?
Все равно. Он просто отстранялся и смотрел, слушал.
…и на него в ответ смотрели.
Сквозь.
Но, кажется, не находили. Или не находили интересным – кто знает? Энакин и сам себя не слишком осознавал. И тех, кто прячется за мутными, пустыми зеркалами.
И видеть только нити.

...неделями позднее конца.

А потом он, ситх и джедай, мертвая душа безумца, просто встал и вышел. Посмотрел, прищурившись, на серое небо. Ни облака, ни солнца, что за отвратительное место?
Подумал, что надо бы вернуться к Люку – кажется, прошла пара дней.
Только вот не пошел. Не сразу.
Энакин ушел в море. Бродил, едва не касаясь волн, пару раз устроил шторм – слишком хотелось. И иногда спускался к самому дну. Хотелось забыться. Хотелось вспомнить, каково это, быть собой.
А не просто тем, кто смотрит, хочет и слушает. Видит нити и просто хочет то в них разобраться, то разорвать.
Потому что от них холодно. И гадко. И надо смотреть – а уже забыл, зачем.
Наверное, в море проходит тоже день или два.

Энакин возвращается к Люку, когда зачем-то вытачивает из коралла кувшин. Осторожно ставит его на землю и садится рядом с сыном. Бестолково думает, что снова писать как-то не на чем, придется опять импровизировать. И по привычке ерошит сыну волосы.
- Скучаешь, Люк? – воду он скоро будет ненавидеть. Но не молниями же писать? – Ты чего, сети плетешь? Или тунику?
Стоит поработать над подчерком. Но обиднее всего, что он так почти ничего и не понял – но отсутствовать дольше почему-то не решился.
Старый дурак.
[icon]https://funkyimg.com/i/2TDHZ.gif[/icon][status]sea[/status]

Отредактировано Anakin Skywalker (2018-07-11 05:02:20)