Энакин ненавидел долгие бесцельные прогулки по городу, пустыне или планете. Энакин ненавидел скрывать, увиливать и убегать от проблем. Энакин именно это сейчас и делал. Все вместе. И сразу.
Почему-то просто получилось, что грешные детали для забарахлившей ионной пушки нашлись практически сразу. Просто Энакин решил слегка оригинально подойти к просьбе Оби-Вана купить длиннющий список продуктов, отослав за ними АрДва. В конце концов, средства защиты куда важнее милого хобби мастера по приготовлению всяческой гадости в немереных количествах.
Энакин просто… да, Сила Великая, разве важно?
Просто слишком нервничал, что Падме опять влезла в высокие политические разборки, защищая смахивающие на индюков пародии на сенаторов. Просто Оби-Ван еще не восстановил до конца свою форму. Просто было интересно. Просто хотелось побыть с ней поближе и подольше, несмотря на все обещания дать свободу и не навязываться. Ведь он занят делом, чинит, и совершенно не давит.
Энакин просто так долго и так сильно тосковал по погибшей жене, что теперь не мог просто надышаться ее ярким образом в Силе. Как будто оживала давно мертвая душа. Как будто она у него еще была – душа.
Или, возможно, даже сердце. Где-то там, внутри ледяной каменной глыбы, что равнодушно перекачивала кровь. Только вот оказалось зря.
- Энакин никогда, ни при каких условиях, не должен узнать, - он даже не скажет сейчас, чей именно спокойный голос это был. Мастера или жены, но Скайуокер просто замер, обреченно размышляя, о чем это он не должен узнать? О спонсировании Альянса? О том, что Падме одобрила похищение и разделение близнецов? Об очередных великих планах реставрации демократического режима? О, чтоб его, вечеринке-сюрпризе на предстоящий День Рождения?
Интересно, а сколько тогда ему лет исполнится? Семьдесят шесть? Сорок шесть? Двадцать, как телу? Сто двадцать, как по ощущениям?
А они, видимо, не увидели самого Энакина, замершего перед трапом. Просто говорили вполне себе свободно, громко, убежденно. Или слух у него хороший. А сам Скайуокер не то, чтобы собирался подслушивать, хотя и, конечно, всегда лучше знать. Но у разумных должны быть тайны, иначе ими слишком сложно управлять. И неважно, что под этим имеется ввиду – тяга к шоколаду, отвращение к кофе, прошлое ли и предательство джедая Скайуокера или точно такое же, но Империи у Гарма Бейла Иблиса.
Всего несколько задумчивых секунд промедления. И Энакин может себя поздравить хотя бы с тем, что, будучи юным идиотом, не таким уж болваном он и был. Да и Сила упорно, как всегда, не обманывала. Как и, вот ирония, Повелитель. Ну почему? Почему он не мог просто оставаться обычной страшилкой для Альянса и Империи?
А все ведь так просто. Так банально.
И даже не обидно. Даже как-то не так. И Энакин тупо смотрел на детали для орудий в руках. Было просто пусто. Не хотелось ничего. Ни ворваться с веселым «Я ничего не знаю!» видом, ни, наоборот, начать бойню. И совсем не хотелось осознавать.
Это же просто его мастер, лучший друг и почти отец. Старший брат.
Это же просто его любимая, родная жена, вызывающий восхищение друг и почти ожившая душа.
Это же просто на поверку вышли его дурные убеждения. Оказывается, даже ситхи умеют верить в сказки. И, что самое забавное, придумывать их себе. А уж как убедительно рассказывать!
Он тогда просто ушел. Тихо, даже не изменив общего эмоционального фона в Силе. Она и так бушевала – в кои веки не из-за него.
Блядь.
Четыре часа по небольшому портовому городку захолустной планеты. Нашел местный рынок, АрДва, который уже загнал в угол каких-то несчастных. Отправил его домой… на корабль, нечего там им голодать. Такие бурные разговоры.
А еще была старушка со сломавшейся тростью, стая ребятни, играющая в мяч, и красивое озеро. Почти как на Набу. Энакин гипнотизировал минут тридцать, а потом просто опустился на траву.
Он смеялся. Нервно, тяжело, искренне. Непонимающе. Этого просто ведь совсем, абсолютно быть не может. Не может, это же Оби-Ван и Падме. Падме и Оби-Ван. Они же... они же идеальные. Светлые, добрые, не ошибающиеся. Им ведь просто не дано сбиться с пути.
А просто. Просто они.
Просто так вышло.
Энакин почти слышал эти слова твердым и убежденным в своей правоте голосом Падме. И это было еще сильнее.
Да, со всеми бывает. Правда?
Энакин смеялся, закрыв лицо руками, добрых минут десять. Над собой, над Падме с Оби-Ваном и почти классической ситуацией с «возвращается муж из командировки, а в шкафу вместо вешалки лучший друг». Что еще смешнее, если вспомнить рассказ Оби-Вана о том, как он оказался на Мустафаре, а Энакин просто шаак больной, жену зря обижающий.
Нет, право слово! Это действительно смешно.
Вот только непонятно, а дальше-то что делать? Только выказать себе время. И постараться. Постараться почувствовать хоть что-то. Кроме ледяной пустоты.
Такая уже была. Такая знакомая, ведь ты помнишь? Хотя и прошла половина века.
Как было горько и больно, когда не осталось ничего, кроме долга, а мастер почти разбудил Энакина и так зло отказался его убивать. Когда не осталось уже ничего, даже веры – на один короткий миг – не осталось.

Ты ведь помнишь, Вейдер?

Энакин возвращается и просто чинит ионную пушку. Даже улыбается, отвечает на вопросы. И не замечает, что почти не говорит и виртуозно уходит от малейшей возможности чужих прикосновений. И это почти нормально – Энакин никогда не любил особо, когда другие его касались. А после воскрешения и вовсе будто разучился понимать, а зачем это нужно?
Только часто раньше он отшучивался. А теперь, кажется, и вовсе не замечает.
Все ведь в порядке, да?
Он научился улыбаться одними губами, не отражая эмоции в глазах. Вообще никакие. Да и в Силе он просто спокойный сгусток мощи, что на грани равновесия.
Такой прочной границе. Такой ненадежной черты.
Раз, два, три.
А потом Энакину просто нужно на Мрлсст, сдать задания, промежуточные экзамены и взять проект. Кажется, ему даже уже назначили куратора. Это смешно, а Энакин точно помнит, что раньше учеба казалось забавной шуткой, а сейчас почему-то невероятно важна.
Оби-Ван говорит, что не полетит вместе с ним. Энакин кивает, даже не пытаясь ёрничать.
А Падме почему-то заинтересовалась.
Жаль. Энакин почти ждал, что они улетят вместе.
Это было бы проще. Хоть и невероятно трусливо.
Но спорить глупо. И Энакин просто снимает небольшой домик на время пребывания. Хотя обычно обходился всегда одним кораблем, но дышать Силой и чувствовать Падме уже не хочется больше.
Почему-то. И все невероятно все равно.
Только проект, только забавный научный руководитель, что трет лысину платочком и зовет «сын», хотя ему всего сорок пять. Обещает великое будущее.
Еще один сыскался. Как будто их было мало, предсказателей этих.
Только в маленьком съемном домике он снова практически не говорит. И уж точно ничего не рассказывает.

Энакин просто хочет побыть в одиночестве, спит на неудобном диване в мастерской, почти в обнимку с инструментами и своими двигателями. А сегодня вот не спиться. Сегодня можно накинуть халат и выйти во дворик.
Деревья тут большие, а ночи звездные. Почти как в детстве, на Татуине.
Хорошо.

Энакин надеется, что Падме уйдет, не разрушив его тихого молчания. Как, улыбаясь, уходила мама, когда ее малыш-сын сидел на парапете, мечтательно устремив взгляд в небо.
Он ведь всегда был небесным мальчиком, правда?
Хотя быть ребенком он перестал очень давно.

Только Падме не уходит. Ее взгляд обжигает спину, но Энакину как-то почти все равно.
Всё – всё равно. Но это просто невежливо.

- Хорошая ночь, правда? – Энакин давит тяжелый вздох, оборачиваясь. Здесь тепло и можно было просидеть так долго, наверное, до утра, вот так. Даже не запахивая халат, и не меняя позы.
И, может быть, сделать один маленький шаг.
Вернуться домой.
В Силу.

Здесь много звезд, слишком. Почти как в пустыне, мелькает мысль, тут же пропадая. В конце концов, Энакин с самого детства хотел именно этого – быть ближе к звездам, дальше, куда и гораздо дальше ото всего остального. Дышать ими, исследовать их, бесконечно любоваться.
Энакин ловит себя на мысли, что его взгляд снова устремлен в ночное небо. А смотреть на Падме почти невыносимо.
Только нужно. Какой бы она не была, но лжи не заслуживала. Да и ей лгать он просто никогда не мог. Возможно, не поклянись столь скоропалительно, что Падме, отныне и вовек, его жизнь, сумел бы. Но не теперь. Как будто те несколько слов на далекой Набу при дройдах в качестве свидетелей сломали, перемололи и собрали его заново.
Когда-то казалось, что к лучшему.
Потом было только тоска, боль и вина. А сейчас?
Энакин не знает. Но заставляет себя посмотреть на Падме, снова, прямо, почти открыто. И даже улыбнуться, не ее сияющей красоте, но тому насколько она родная. И как рядом тепло – этому не мешает даже осколок льда размером с «Палача» где-то в глубине души. Она ведь не убегает. Не как раньше.
А может, раньше он просто не видел, как она шла навстречу.
Очень трудно, но Энакин все же не думает, я во всем виноват. Это как извращенный садомазохизм, быть здесь, смотреть на нее – и молчать.
Впрочем, данное извращение лорд Вейдер практиковал практически двадцать пять лет. Садомазохизм, разумеется, а не молчание. Молчать Энакин вообще умел редко, что не удивительно. Среди кучи пустой болтовни очень просто потерять истину, да и в душу никто не полезет – вот она, душа. Выставленная на всеобщее обозрение, да и сердце на рукаве носит. И кому нужно смотреть дальше?
Но Энакин упорно не думает, что виноват, и старается не вспоминать, перебирая отголоски и тени прошлого, в чем же он был неправ настолько и как сумел толкнуть жену в чужие объятия?
Старый принцип Вейдера «не жалеть о свершенном», как оказалось, работает и тут. Только снова вспоминать, какого это, быть упертым в собственную правоту и правду ослом, слишком тяжело. Все чудится равнодушное клацанье бездушных дройдов, натягивающих на него жутковатую броню.
- Падме, - это настолько беспомощно, что Энакин замолкает и теперь уже просто не может отвести взгляд. Ему хочется злиться, хочется орать, убивать и хоть как-нибудь заставить всех испытать его чувства. Эмоции или что там еще?
Только он их и сам опознать не может. Есть лишь усталость и вопрос «а зачем ты вернулся?»
И много-много того холода, что сковывал душу до появления Люка. И долбанная, дурная нежность. Кажется, Пиетт называл такую «ностальгия». Разве это важно?
Энакин бесконечно готов был любоваться. И бесконечно смеяться над этим сейчас. А в пустоте разворачивается дурацкий росток прозрения – вместе с презрением. И нежностью. Они ведь были такими глупыми. И он, и она. Наивными.
А он еще – романтичным донельзя. Несчастный дурак.
Падме, кажется, осталась такой же. Все так же не может понять. Все так же не может увидеть – только идет на пролом, и требует ответов. Как когда-то требовала их у Палпатина, Солы, Совета джедаев или своего друга Органа или любимого дядюшки Она.
Ее обманывали. Каждый раз, и Энакин… наверное, сможет тоже. Как и они, сказать, что Падме хочет услышать. Позволить ей поверить, что помогла,а за это время понять, как избавиться от ядовитого чувства внутри пустоты.
Чтобы больше незачем было возвращаться.
Вырвать с корнем, и все равно, что будет с Падме, Кеноби, близнецами и даже с Асокой. Но это слабость, а ситхи ненавидят слабых. А Энакин слишком долго шел к своему внутреннему равновесию, и чтобы кто не думал, не собирается играть в джедая, снова убегая и прячась.
Энакин просто встает, подходит к жене, и теперь себе приходится напоминать, что это – его Падме. Но не холодная Амидала и не чуждая, незнакомая Корде.
Так просто – поправить ее прядь, выбившуюся, верно, со сна.
Еще проще – наклониться и поцеловать с неизбывной нежностью. Первый поцелуй за пятьдесят три года, какого, а! – только и он будто первый. С тоскливой нежностью, отстраненный и неверящий. Спокойный, как будто Энакин все уже решил. Только это чушь, ничего он не…
Поцелуй – это просто поцелуй.
А еще, он знакомство с Падме и прощание с прошлым.
Прости. Я слишком сволочь, чтобы забыть, маленькая моя. И не ломать тебе крылья.
- Я так тебя люблю, - говорит Энакин то, что должен был говорить неизбывно чаще. Но он всегда предпочитал словам действия. Расстаться с мечом на войне, бросить всех, лишь бы вытащить одного сенатора с вражеского корабля, лгать тем, кому невыносимо даже думать. И даже забывать о потерях. - Я очень тебя люблю...
Это почти жалко. Это почти попытка закрыться, сбежать, оправдаться и оправдать. Вот только его меч. Меч с цветком лотоса у основания, бывший когда-то его жизнью, теперь находится у мальчика Кайло. И невозможно принять, что на самом деле его зовут Бен. Бен Соло, всего лишь два слова, которые показывают, что сам Энакин детям не нужен, противен и отвратителен настолько, что единственный внук навсегда будет носить имя мастера. Предателя, почти такого же, как и сам Энакин, подлеца, лишившего даже возможности узнать детей и труса, который не смог ни убить, ни спасти. Всего только уйти, наплевав на собственные сказки о благородных рыцарях.
Так кто их убил, Оби-Ван? Ты или я?
Впрочем, уж кому как ни Бену Кеноби знать? Он же всегда идеальный... в своем лицемерии, как и во всем остальном. Не так расставить акценты, запретить даже думать любить. И переступать черту раз за разом, как будто Энакин не видел, не знал, не чувствовал. Как будто раз он отказался от чувств, но не от своего тела, Энакин должен забыть о душе.
Как должен сейчас забыть, что человек, которому он настолько верил, просто взял и забыл, как Энакин любит Падме. И просто опустил, опошлил и вот сейчас отнял последнюю веру в любое проявление человечности.
- Я так тебя люблю, - безнадежно, глухо, искренне. Это не попытка убедить себя, но признание, что иначе быть не может. Что даже захотев, Энакин Скайуокер не сможет забыть, разлюбить, уничтожить.
И плевать, что он должен был это понять ещё в тронном зале второй Звёзды Смерти. Выбери собственную гибель вместо разрушенных иллюзий сына.
Да, джедая Скайуокера давно нет. И не вернуть его, но сам Энакин жив. Был жив всегда, и убивал он сам, и мучил, и прощал.
В поцелуе была неизбывная нежность. Энакин смотрит в глаза Падме с глухой, безысходной тоской. Энакин знает, что может солгать, обмануть, заставить забыть. Только это же Падме. Его Падме, родная, любимая, раздражающая и властная. И так унизить?
Невозможно.
- Так что, Сила, Падме. Не знаю. Ничего не осталось от мальчика, который не умел лгать и за попытку поцелуя мог избить. А я... Все ещё.
Липко, противно, мерзко.
Жалко.
Ты просто жалок, Энакин Скайуокер, лорд Вейдер.
- Я вас слышал, - тихо говорит Энакин наконец. - Не хотел, но слышал. Вернулся раньше, а там, хм. Думаю, объяснять не нужно. Я просто слышал, и не знаю, что делать. Просто.
Энакин огладил ее лицо нежно, аккуратно, едва касаясь.
И хочется прижаться лбом ко лбу, хочется сказать, что все неважно, закрыть глаза. В прямом и переносном смысле. Но и себя так унижать нельзя.
Что же эта проклятая любовь с ним делает?
- Мне кажется, я принял. Только чушь, никак не могу принять.
И Энакин даже не может назвать Падме предательницей, клятвопреступницей. Он ведь никогда не был равен и даже не мог ничего требовать. Всегда извинялся, отступал, отводил взгляд. Вот она и нашла равного. Того, кому можно быть верной?
Только вот Энакин уже не мальчишка. И он знает, что секс - это всего лишь поступательные движения вверх и вниз, по сути, что даже с большой фантазией разнообразие может быстро закончится. Насмотрелся в детстве, никогда не предавал такое большое значение и даже когда мама. Но тут другое. Тут Энакин оказался один на один с самим собой.
Своей клятвой.
Её.
И самой Падме.
Отойти от нее непросто. Отойти от нее - облегчение. Шаг, другой, третий. Обратно, на парапет. А ночь и впрямь красивая, звёздная, тихая.
- Я даже злиться не могу. Не понимаю, только.
Казалось бы, вопрос, как она могла? Другой. Зачем он здесь? Почему все стало так важно, когда она оказалась жива? Почему, Сила Великая, до того было игрой? Всего лишь игрой перед обратным возвращением на путь вечного развития в Силе?
Какой же он дурак. Был им и до сих пор остаётся.
- Просто не понимаю.

Наверное, разговаривать со звездами и то, было бы проще и толку – больше. В конце концов, Энакин Скайуокер, лорд  Дарт Вейдер, уже давным-давно привык к равнодушному, прекрасному и пустому космосу. Который так просто – и так прочно – сумел стать ему домом, куда больше и прочнее, чем худая каморка на Татуине, Храм (бывший, будущий – неважно) на Корусанте или даже «Палач».

Падме… Падме?

Падме просто все еще считает его ребенка. Интриги тут разводит? Или просто идет напрямик, много ли надо такому болвану, как Энакин? Совсем малость. Особенно раньше, особенно тому, кого Падме никак не может забыть.
А сам Вейдер и рад бы вспомнить, да не может. Пусть он сейчас охотно отзывается на Энакина, светло улыбается и беззлобно ворчит, но внутри-то, внутри он остается все тем же, прежним. Умеющим филигранно пытать, убивать без раздумий и сожалений, тот, кто умеет унизить без слов и оставить за собой лишь пепелище.

А Падме?.. жаль ей.

Что ж, Энакину тоже, наверное, жаль. За то, что он умеет не только слушать, но и слышать. «Мне жаль» – почти «прости», но извиняться Падме Амидала Наберрие не умеет в принципе. А еще, нельзя забывать, что она – не жена, но в первую очередь политик, профессиональный. Хотя даже не так, но хуже, просто-напросто Королева. А они не извиняются, никогда не просят прощения.
Сколько уже их было на его памяти?
Падме жаль. Но не того, что в принципе случилось, не потому, что прямо лгала на честный вопрос без утайки – когда ему правда была необходима, хоть от кого-то хоть какая-нибудь. И даже не потому, что не собиралась говорить.
Что уж тут говорить о предательстве?

Падме жаль лишь о том, как Энакин узнал.

И это настолько привычно, обыденно и мирно, что Энакин слушает, не перебивает и кривит губы. Лишь склоняет голову и застывает. Так он слушал когда-то абсолютно провалившихся офицеров и адмиралов. Спокойно, впитывая, даже не думая вмешиваться и перебивать.
Сами скажут. Не понравиться – уничтожить.
Сможешь?
По крайне мере, можно попытаться. Да и уничтожать не слишком и не обязательно физически. Да, сложно. Да, мерзко. Да, нужно.
Разве?
Внезапно кажется, что его самолюбие, вера и даже все клятвы не стоят ее жизни, ее самолюбия и болезненной, почти сломленной самооценки. Что у нее осталось-то, кроме гордости? Да и та уже стоит на спичках или паршивом пластике.

Разве тебе это настолько важно?

Это больно. Так банально и просто. И неважно, что и близко не стоит с лавой Мустафара или осознанием, что у него есть сын, но Люк –  враг, он вырос на помойке и ничего его хорошего не ждет, ни здесь, ни там, кроме одних манипуляций. Такая привычная, почти незаметная боль, мелкий камушек, который просто разбил красивый и абсолютно бесполезный витраж представлений о собственной маленькой семье, жене и самом светлом в жизни. Даже мама была не так, там всегда было рабство и ощущение, что отнимут, выставлено напоказ, и не спрятаться, никуда. А Падме, их короткие, чистые, чаще тихие встречи, они были уютом, убежищем от войны и вечных требований стать лучше.

Как Энакин сумел не увидеть, что не дотягивает? Как не сумел не понять, что начал отчаянно пытаться быть достойным очередного дутого идеала?

А Падме смотрит на него. Чего-то ждет.
Невероятно красивая на фоне звездного неба и темной листвы. Ночь сегодня хорошая – безоблачная, тихая, мирная. Но Падме на фоне – сгусток противоречий, гордости и гордыни, на нее должны смотреть.

Вот только Энакин не хочет.

Ни смотреть, ни говорить. Да и даже слушать.
Она ведь так правильно говорит. О вине, правде и непонимании. И так гордо, так смотрит и ждет, когда Энакин начнет кричать, драться или даже стенать? Почти интересно, как именно она хочет принять на себя жертву великой мученицы?
Смотреть в ее глаза оказывается проще, чем Энакин мог и подумать. Просто Падме Наберрие не кажется уже той милой и  родной девчонкой, которую он так нелепо полюбил.
А сенаторы все одинаковые.

Только ему совсем не хочется мстить.

- Зачем? - он не смеётся, он слишком спокоен, обманчиво, вечно. Был бы здесь адмирал Пиетт, он бы слился со стеной и посоветовал милой Падме молчать, прятать взгляд и молиться. Потому что извинения никогда не помогают. –  Зачем мне знать о твоей вине? Или о вине Оби-Вана?
Даже не усмешка, спокойная, ироничная улыбка блуждает по лицу. Энакин весь сейчас в горечи, иронии над собой и спокойном прощании с верой во что-либо светлое, доброе или как там твердил его блаженный сын в свои двадцать пять?
- Как будто не знал, что слово сенатора Амидалы  ничего не стоит.
Он молчит мгновение, слишком долгое, слишком короткое. Вновь смотрит на звёзды, и тихо, равнодушно, почти для себя, завершает.
- Даже для нее самой.

За-че-м?

Вот значит как.

Вот как.
Слушай, щенок, как твоя королева, твоя хозяйка слово молвит. Всегда правая, даже когда признает свои ошибки, вину и беду. Учись, чтобы тебя, как нужно держаться, оставаясь святым всегда и для всех. Безвинной жертвой, несчастной женщиной тирана мужа.

Пусть так будет.
Пусть так будет для всех.

Молчи. Слушай.
Ты ведь так привык слушать своих Повелителей. Спасибо, что сейчас не требуют преклонить колено, только требуют проклинать и решают все за тебя.

…что тебе чувствовать, думать и кого судить. Ты ведь не можешь все это самостоятельно, правда?
Откинься на парапет, горькой улыбкой изогни губы. И сожми ладонь, не следует показывать дурной нрав.

Сенатор Амидала не Палпатин, не переживет. Ни слов, ни действий, ни, тем более, молнии. Она уже умирала от гораздо меньшего. Она уже все решила, зачем мешать ей играть в великую мученицу?
Сожми ладонь. Погасив тонкий укол зарождающейся молнии.
Переведи взгляд, равнодушный, пустой и ледяной, как пустыни Хота, на ту, которая самовольно решила стать твоей женой – и так же быстро и самодостаточно решила, что хватит ею быть.
Что Падме притащила тогда на твой проклятый Мустафар? Клинок, яд, бластер? Все бы принял, кроме мастера.

А она снова. Бьет, опять, слишком, тем же оружием, снова.
Оби-Ван Кеноби. Мастер.
Человек, бывший ближе всех с девяти лет – и почти до смерти.

Вдох, выдох.
Мастер, что я наделал? Ты меня ненавидишь?

Так убей меня, мастер.

Альдераан, сорок восемь лет назад.
Альдераан, дурная, мертвая планета. Почему он не убил тебя тогда? Чтобы убить сейчас? Даже рядом нет. Магистр Оби-Ван Кеноби, твой долбанный бесталанный мастер, он ведь только в выдохе ее слов.
Смотри, лорд Вейдер, как она уходит, опять и снова, уходит от тебя, решительно разворачивается, почти скрытая тенью двери. И говорит, не просто требуя слушать в нелепой уверенности, что имеет право знать и чувствовать за тебя.

Защищай его. Видишь, как ты? Каждый год, всегда, оправдывая, пытаясь добиться ответа, одобрения, ненависти или признания чужого проигрыша.
Но для тебя – для нее. Оби-Ван Кеноби не умеет быть не правым. Джедай, который вечно проповедовал целибат, правила и запрещал тебе всё. Джедай, который спал с той сукой с Мандалора и с многими другими, он не знал? Не имел права?

Все он знал. Достаточно о нелепой, но слишком серьезной влюбленности, не мог не видеть отношений. Как ей объяснить?
Впрочем, плевать. Ведь только Падме Амидала Наберрие имеет право быть правой, святой и самой умной. Другим не досталось и осколка мозгов и совести.

Это всего лишь твой мастер, твоя жена и девочка, что лезет в отношения между вами.

Свирепеешь? Вольно ли, на что?
Ты же не умеешь думать самостоятельно, чувствовать или принимать решения. Ты не можешь рассчитывать на верность. Игрушка самолюбивой королевы.

Сложи руки на коленях, как правильный и самый замечательный юнлинг. Прищурься, ты не почти видишь ее лицо, но смотришь все равно – в ее глаза. И отчаянно желаешь… порадовать ее?

Чушь.

Но она требует выслушать. И ты слушаешь, пусть лицо застыло невыразительной маской.
А руки на коленях – лучше так, чем, не дослушав, навсегда закрыть очередную дверь, подорвав последний мост.

Просто обещал себе никогда больше не причинять ей физической боли.

И не замечаешь, как такая хорошая ночь меняется, леденеет, а в глазах мечутся алые всполохи. Главное же не пустить в нее молнию? Не сломать, как обычную повстанческую тварь, полностью, чтобы не встала, чтобы никогда больше…

Молния бьет между вами.
И слева, и с краю, и с другого бока. Ты наконец-то видишь ее лицо.
А неба больше нет, и руки уже не жжет. Но в глаза будто залили кислоты или какой еще дряни. И молнии танцуют вокруг, а сбежать она не сумеет.
Это не больно.
Но так легче, правда?

Уничтожь здесь все.
Навсегда, пусть будет новый Татуин.

Кажется, загорается крыша от шального удара. Кажется, в стоимость съема такие игры точно не входит. Тебе важно?
Наплевать.

Стань всем. Небом, которое так внезапно затянуло облаками, ветром, что радостно ломает стены.
И бей, во все вокруг бей, просто потому что можешь. Тебе же не больно.
Холодно, пусто, никак.
Только одно, пусть все сгорит.
И стоит сенатору Амидале, твоей жене, хоть двинуться, как она умрет. Теперь, наконец, навсегда.
Теперь уже точно от твоей руки.

- Кукла, - холодный, равнодушный голос. Брошенное слово и четкая месть, и четкое определение. Гипнотизируй ее взглядом, не отпускай.
И улыбнись так страшно, что нельзя не понять, что звать ситха не стоит. Он может и ответить.

Может и прийти.

Темнеет, да? В глазах вот только, не снаружи. И не у тебя, а у той самой Падме Амидалы Наберрие. Возможно затянуть обычного, ущербного в своей нелепой слепоте, человека в ментальное пространство? Оказалось, можно.
И еще проще – войти в ее голову.

Утянув ее за собой.

Это её квартира на Корусанте. И Дорме явно только что ушла, и все до отвращения мирно и спокойно, здесь нет и следа бушующей на периферии войны. Она сидит за столом? Кажется так.

Он стоит напротив. Выше, чем она когда-либо его знала. С открытыми сочленениями протеза левой руки, с обожженной и обезображенной половиной лица. Сквозь которую проступает маска и едва уловимо слышится тяжелое дыхание.

Усмехнись шире. Той стороной лица, что гладкая, невредимая и настолько мальчишески смазливая, что самому от себя противно. Хорошо, что есть тяжелый плащ, пусть он сейчас ничего и не скрывает.

- Кукла, - насмешливый голос двоится, звучит одновременно и так привычно ей. И совершенно иначе, низко, глубоко, вгоняя в суеверный ужас.
Как делал много раз до того. Со всей галактикой.

Плевать, это твоя суть.

- Которая все продолжает играть в самую мудрую королеву, не признавая ничьего более право решать самостоятельно.

Скажи ей, что имеешь все основания? Что можешь, умеешь? Нет. Неважно.
Все это совсем неважно.

- Щенок вырос, заматерел, а ты все еще говоришь «фу, Эни!», заменяя только имя. Чушь.

Можешь сказать, что верил в нее, что она была единственным светом? И как Сола на седьмую годовщину смерти нашла тебя на ее могиле и долго, очень долго сидела рядом.
А на прощание поцеловала в шлем и сказала, что ты теперь брат ей, младший и дурной, несмотря ни на что?

Сказать? Разве это важно?
Разве она вообще способна понять?

- Хочешь настоящего? Смотри, - насмешливо, горько сверкнуть глазами без зрачков. Чистая, глубокая синева со всполохами золотого и алого. Бесконечный водоворот. – Но не тебе меня судить. Никто уже не может, во всей долбанной галактике.

Он делает шаг вперед.
Склоняет голову.

- Слишком долго за тобой ходил и бегал. Хочешь сохранить? Попробуй хоть раз побыть на моем месте. Я же…

Он делает еще шаг на встречу. И оказывается сидящим в той же позе на том же месте. Насмешливо смотрит на нее все теми же – сквозь иллюзии все, наконец, настоящими – глазами и мягко заканчивает.

- …больше не буду. Устал.

И поднимает голову к небу. Капля, другая.

Как хорошо, когда за тебя плачет небо. Пусть даже шквалистым ураганом с дождем.